02.06 — 31.09.2024
MUSEUM
АНДРЕЙ СЕМЕНОВ
живопись, Кирочная 19
Музей Семёнова, или Good Bad Painting
ТЕКСТ: ПАВЕЛ ГЕРАСИМЕНКО
Направление «bad painting» в последнее десятилетие вновь переживает популярность, в очередной раз свидетельствуя об усталости громоздких культурных конструкций.
Одним из свойств «плохой живописи», возникшей на рубеже
1980-ых как протест против диктатуры «хорошего вкуса» и насаждаемой критиками и институциями глубокомысленности искусства, был издевательский и зудящий сатирический потенциал. Но «бэд» возможно только тогда, когда существует система референций, где есть «гуд». В России, три с лишним столетия назад получившей в виде карго европейскую живопись со светотенью и прямой перспективой, все это время было плохо с четкой структурой эстетических приоритетов. «Плохая живопись» повисает в воздухе, потому что до сих пор не ясно, что такое «хорошая».
Практикующие «bad painting» художники есть и в Петербурге, и их все больше — потому, что здесь есть Эрмитаж! Огромный музей, который обязан ранжировать искусство по эпохам, странам и школам, — но на деле буксует внутри большой идейной рамки классического понимания истории искусства (даже не стоит говорить, насколько консервативной и устаревшей), и в таком вязком виде попадает к зрителю. Все-таки правы были герои Годара, промчавшиеся по Лувру!
Возникает впечатление, что есть два Андрея Семенова: один — прошедший все этапы художественного образования от СХШ до Академии художеств, второй — словно живущий под тем же именем странный персонаж: он с пиететом относится к «высокой культуре», картинкам из «Родной речи» и учебника истории, лелея надежду повторить их и стать не хуже самого Леонардо — недаром Мона Лиза у него соединяется с васнецовской Аленушкой в один образ. Этот «художник Семенов» выглядит очередным (и подкупающе обаятельным) воплощением «маленького человека», давно прописавшегося в русской культуре и на этот раз зашедшего в музей, — вот он гуляет в эрмитажных Просветах, залах Рембрандта, фламандской и голландской школы.
В отличие от продуманной холодности «плохой живописи», давно удовлетворяющей рыночным конвенциям, работы Семенова отличает колористическая и внутренняя теплота, что заставляет вспомнить «Митьков» с их добродушным, невнятным, сквозь бороду непроговоренным и очень домашним отношением к мировым шедеврам. Маленькие сюжеты ван Остаде и Броувера он изображает, держа в уме огромные полотна Караваджо и Рембрандта. Новая внутренняя динамика возникает, когда художник ведет себя по-хулигански с холстом и краской, проявляет дерзость граффитиста — примерно так, если вспомнить кино «Бэтмен», поступал в музее Джокер и его бандиты, оставив вишневые отпечатки пятерни на рембрандтовском автопортрете.
В отношениях с классическим искусством всякий художник неизбежно оказывается в подчиненном положении, и часто результатом становится подростковый бунт живописи, которая явно «хамит своим родителям». Семенов по-другому связан с традицией, его искусство отличает радостная легкость: автору достаточно извлечь из общей культурной памяти какой-то частный пластический мотив (будь это все та же улыбка Моны Лизы или нос Дональда Дака), едва обозначив его на холсте.
Только испытывая настоящее почтение к искусству и художникам, можно переиначивать их так, как это делает Андрей Семенов, чья живопись обладает собственной природой, непочтительно и издевательски смещающей и переворачивающей все смыслы.
Одним из свойств «плохой живописи», возникшей на рубеже
1980-ых как протест против диктатуры «хорошего вкуса» и насаждаемой критиками и институциями глубокомысленности искусства, был издевательский и зудящий сатирический потенциал. Но «бэд» возможно только тогда, когда существует система референций, где есть «гуд». В России, три с лишним столетия назад получившей в виде карго европейскую живопись со светотенью и прямой перспективой, все это время было плохо с четкой структурой эстетических приоритетов. «Плохая живопись» повисает в воздухе, потому что до сих пор не ясно, что такое «хорошая».
Практикующие «bad painting» художники есть и в Петербурге, и их все больше — потому, что здесь есть Эрмитаж! Огромный музей, который обязан ранжировать искусство по эпохам, странам и школам, — но на деле буксует внутри большой идейной рамки классического понимания истории искусства (даже не стоит говорить, насколько консервативной и устаревшей), и в таком вязком виде попадает к зрителю. Все-таки правы были герои Годара, промчавшиеся по Лувру!
Возникает впечатление, что есть два Андрея Семенова: один — прошедший все этапы художественного образования от СХШ до Академии художеств, второй — словно живущий под тем же именем странный персонаж: он с пиететом относится к «высокой культуре», картинкам из «Родной речи» и учебника истории, лелея надежду повторить их и стать не хуже самого Леонардо — недаром Мона Лиза у него соединяется с васнецовской Аленушкой в один образ. Этот «художник Семенов» выглядит очередным (и подкупающе обаятельным) воплощением «маленького человека», давно прописавшегося в русской культуре и на этот раз зашедшего в музей, — вот он гуляет в эрмитажных Просветах, залах Рембрандта, фламандской и голландской школы.
В отличие от продуманной холодности «плохой живописи», давно удовлетворяющей рыночным конвенциям, работы Семенова отличает колористическая и внутренняя теплота, что заставляет вспомнить «Митьков» с их добродушным, невнятным, сквозь бороду непроговоренным и очень домашним отношением к мировым шедеврам. Маленькие сюжеты ван Остаде и Броувера он изображает, держа в уме огромные полотна Караваджо и Рембрандта. Новая внутренняя динамика возникает, когда художник ведет себя по-хулигански с холстом и краской, проявляет дерзость граффитиста — примерно так, если вспомнить кино «Бэтмен», поступал в музее Джокер и его бандиты, оставив вишневые отпечатки пятерни на рембрандтовском автопортрете.
В отношениях с классическим искусством всякий художник неизбежно оказывается в подчиненном положении, и часто результатом становится подростковый бунт живописи, которая явно «хамит своим родителям». Семенов по-другому связан с традицией, его искусство отличает радостная легкость: автору достаточно извлечь из общей культурной памяти какой-то частный пластический мотив (будь это все та же улыбка Моны Лизы или нос Дональда Дака), едва обозначив его на холсте.
Только испытывая настоящее почтение к искусству и художникам, можно переиначивать их так, как это делает Андрей Семенов, чья живопись обладает собственной природой, непочтительно и издевательски смещающей и переворачивающей все смыслы.
живопись, Кирочная 19
Музей Семёнова, или Good Bad Painting
ТЕКСТ: ПАВЕЛ ГЕРАСИМЕНКО
Направление «bad painting» в последнее десятилетие вновь переживает популярность, в очередной раз свидетельствуя об усталости громоздких культурных конструкций. Одним из свойств «плохой живописи», возникшей на рубеже 1980-ых как протест против диктатуры «хорошего вкуса» и насаждаемой критиками и институциями глубокомысленности искусства, был издевательский и зудящий сатирический потенциал. Но «бэд» возможно только тогда, когда существует система референций, где есть «гуд». В России, три с лишним столетия назад получившей в виде карго европейскую живопись со светотенью и прямой перспективой, все это время было плохо с четкой структурой эстетических приоритетов. «Плохая живопись» повисает в воздухе, потому что до сих пор не ясно, что такое «хорошая».
Практикующие «bad painting» художники есть и в Петербурге, и их все больше — потому, что здесь есть Эрмитаж! Огромный музей, который обязан ранжировать искусство по эпохам, странам и школам, — но на деле буксует внутри большой идейной рамки классического понимания истории искусства (даже не стоит говорить, насколько консервативной и устаревшей), и в таком вязком виде попадает к зрителю. Все-таки правы были герои Годара, промчавшиеся по Лувру!
Возникает впечатление, что есть два Андрея Семенова: один — прошедший все этапы художественного образования от СХШ до Академии художеств, второй — словно живущий под тем же именем странный персонаж: он с пиететом относится к «высокой культуре», картинкам из «Родной речи» и учебника истории, лелея надежду повторить их и стать не хуже самого Леонардо — недаром Мона Лиза у него соединяется с васнецовской Аленушкой в один образ. Этот «художник Семенов» выглядит очередным (и подкупающе обаятельным) воплощением «маленького человека», давно прописавшегося в русской культуре и на этот раз зашедшего в музей, — вот он гуляет в эрмитажных Просветах, залах Рембрандта, фламандской и голландской школы.
В отличие от продуманной холодности «плохой живописи», давно удовлетворяющей рыночным конвенциям, работы Семенова отличает колористическая и внутренняя теплота, что заставляет вспомнить «Митьков» с их добродушным, невнятным, сквозь бороду непроговоренным и очень домашним отношением к мировым шедеврам. Маленькие сюжеты ван Остаде и Броувера он изображает, держа в уме огромные полотна Караваджо и Рембрандта. Новая внутренняя динамика возникает, когда художник ведет себя по-хулигански с холстом и краской, проявляет дерзость граффитиста — примерно так, если вспомнить кино «Бэтмен», поступал в музее Джокер и его бандиты, оставив вишневые отпечатки пятерни на рембрандтовском автопортрете.
В отношениях с классическим искусством всякий художник неизбежно оказывается в подчиненном положении, и часто результатом становится подростковый бунт живописи, которая явно «хамит своим родителям». Семенов по-другому связан с традицией, его искусство отличает радостная легкость: автору достаточно извлечь из общей культурной памяти какой-то частный пластический мотив (будь это все та же улыбка Моны Лизы или нос Дональда Дака), едва обозначив его на холсте. Только испытывая настоящее почтение к искусству и художникам, можно переиначивать их так, как это делает Андрей Семенов, чья живопись обладает собственной природой, непочтительно и издевательски смещающей и переворачивающей все смыслы.
Практикующие «bad painting» художники есть и в Петербурге, и их все больше — потому, что здесь есть Эрмитаж! Огромный музей, который обязан ранжировать искусство по эпохам, странам и школам, — но на деле буксует внутри большой идейной рамки классического понимания истории искусства (даже не стоит говорить, насколько консервативной и устаревшей), и в таком вязком виде попадает к зрителю. Все-таки правы были герои Годара, промчавшиеся по Лувру!
Возникает впечатление, что есть два Андрея Семенова: один — прошедший все этапы художественного образования от СХШ до Академии художеств, второй — словно живущий под тем же именем странный персонаж: он с пиететом относится к «высокой культуре», картинкам из «Родной речи» и учебника истории, лелея надежду повторить их и стать не хуже самого Леонардо — недаром Мона Лиза у него соединяется с васнецовской Аленушкой в один образ. Этот «художник Семенов» выглядит очередным (и подкупающе обаятельным) воплощением «маленького человека», давно прописавшегося в русской культуре и на этот раз зашедшего в музей, — вот он гуляет в эрмитажных Просветах, залах Рембрандта, фламандской и голландской школы.
В отличие от продуманной холодности «плохой живописи», давно удовлетворяющей рыночным конвенциям, работы Семенова отличает колористическая и внутренняя теплота, что заставляет вспомнить «Митьков» с их добродушным, невнятным, сквозь бороду непроговоренным и очень домашним отношением к мировым шедеврам. Маленькие сюжеты ван Остаде и Броувера он изображает, держа в уме огромные полотна Караваджо и Рембрандта. Новая внутренняя динамика возникает, когда художник ведет себя по-хулигански с холстом и краской, проявляет дерзость граффитиста — примерно так, если вспомнить кино «Бэтмен», поступал в музее Джокер и его бандиты, оставив вишневые отпечатки пятерни на рембрандтовском автопортрете.
В отношениях с классическим искусством всякий художник неизбежно оказывается в подчиненном положении, и часто результатом становится подростковый бунт живописи, которая явно «хамит своим родителям». Семенов по-другому связан с традицией, его искусство отличает радостная легкость: автору достаточно извлечь из общей культурной памяти какой-то частный пластический мотив (будь это все та же улыбка Моны Лизы или нос Дональда Дака), едва обозначив его на холсте. Только испытывая настоящее почтение к искусству и художникам, можно переиначивать их так, как это делает Андрей Семенов, чья живопись обладает собственной природой, непочтительно и издевательски смещающей и переворачивающей все смыслы.